Биография Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского, казалось бы, изучена вдоль и поперек: изданы и переизданы его мемуары, биографии ученого выходили в цикле «Жизнь замечательных людей», вне серий, к юбилеям и под действием творческого порыва, опубликованы мемуары его детей, ставших известными учеными, и даже их переписка, проливающая свет на бурные события отечественной истории. Казалось бы, изучено все. Но праправнук ученого Михаил Арсеньевич Семенов Тян-Шанский обнаружил, расшифровал и перевел с французского переписку Петра Петровича с сестрой, охватывающую период времени от ранней юности ученого до знаменитой экспедиции на Тянь-Шань, во время которой Петр Петрович впервые описал эту горную систему, за что впоследствии получил приставку к фамилии — Тян-Шанский — и право передавать ее по наследству.
Михаил Арсеньевич рассказал «Стимулу», чем отличается подача событий в тексте официальной биографии и во вновь обнаруженных письмах, в чем состояли трудности работы с текстами писем и какова живая речь разностороннего ученого, государственного деятеля, страстного собирателя голландской живописи, вице-председателя Русского географического общества.
Уже несколько десятков лет праправнук Петра Петровича доктор физико-математических наук Михаил Арсеньевич Семенов-Тян-Шанский ведет работу с эпистолярным архивом семьи Семеновых-Тян-Шанских. Он принадлежит к основанной академиком Людвигом Фаддеевым научной школе математической физики, одной из самых авторитетных в мире, имеет «неплохой», даже по его скромной оценке, индекс цитируемости и «международное реноме». Его увлечение разделяет и супруга — историк, кандидат исторических наук Александра Юрьевна Заднепровская, которая происходит «из родственной семьи по линии бабушки, жены Михаила Дмитриевича Семенова-Тян-Шанского (внука Петра Петровича. — “Стимул”)». «Мы имеем общую семейную и культурную традицию, — говорит Михаил Арсеньевич. — Занятия семейной историей — это вещи объективно интересные, но они приносят еще и субъективное удовлетворение. Это очень хорошие люди, и за строчками писем эти люди воскресают».
Михаил Арсеньевич рассказал «Стимулу», чем отличается подача событий в тексте официальной биографии и во вновь обнаруженных письмах, в чем состояли трудности работы с текстами писем и какова живая речь разностороннего ученого, государственного деятеля, страстного собирателя голландской живописи, вице-председателя Русского географического общества
Работа с рукописными архивами семьи началась с мемуаров сына Петра Петровича, выдающегося статистика, географа, автора фундаментальных работ по теоретической географии Вениамина Петровича Семенова-Тян-Шанского (1870–1942), умершего в блокадном Ленинграде, «последнего могиканина гумбольдтовской географии» по определению его биографа Павла Марковича Поляна. В этом году исполнилось 150-лет со дня его рождения. Тысяча страниц, исписанных бисерным почерком, рассказывают о колоссальных потрясениях, которые вместе со страной переживали представители образованного класса. «В рукописи упомянуто около двух тысяч имен; ее комментирование представляет собой отдельную непростую задачу. Часто эти комментарии позволяют понять и то, о чем сам автор пишет только между строк. Вот один маленький пример, позволяющий представить себе масштаб катастрофы, которую пережила страна. В главе о своей юности Вениамин Петрович описал еженедельные собрания — «субботы» у академика Ламанского, на которых собирался цвет тогдашней петербургской научной молодежи — будущие приват-доценты и профессора, имена которых можно найти теперь в энциклопедиях и справочниках. Их длинный и суховатый перечень дает, выражаясь статистическим языком, репрезентативную выборку. Оказалось очень поучительно проследить их дальнейшую судьбу. Примерно из 20 человек, упомянутых автором, четверо умерли от голода в Петрограде в 1919–1920 годах, еще трое — от голода же во время блокады, шестеро оказались в эмиграции или были высланы из СССР, двое умерли в ссылке после арестов и громких показательных процессов, еще трое расстреляны или погибли в тюрьме во время предварительного следствия.
Рукопись удалось еще в советское время перепечатать на машинке, получилось два десятка машинописных папок, затем, в начале 1990-х, она была набрана на компьютере, и это позволило подготовить комментарии и затем полностью ее издать.
Далее свое внимание исследователи обратили на другого представителя семьи — родного брата деда Михаила Арсеньевича, поэта эпохи раннего символизма, известного как Леонид Семенов (1880–1917). «Леониду Семенову принадлежит печальная честь стать первым поэтом, убитым после Октябрьской революции, и убит он был именно как “писатель”, из опасения, что в его рукописях могут быть разоблачения, связанные с той волной насилия и грабежа, которая охватила в конце 1917 года русскую деревню», — уверен Михаил Арсеньевич. Убит он был рядом с теми местами, где родился и жил его дед Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский. В семье больше ста лет хранится написанная Леонидом Семеновым незадолго до гибели исповедальная книга «Грешный грешным», ее последние страницы — это фактически дневник, последние записи в котором сделаны в день его убийства. Часть рукописи была при его убийстве буквально расстреляна, ее собирали по клочкам.
История Леонида связана с ключевыми событиями начала века — от символистской поэзии, высоко ценимой Блоком (он был его университетским товарищем и вместе с Леонидом дебютировал в студенческом сборнике стихов) к революции 1905 года, социал-демократии, затем, после нескольких лет революционного искуса, — к отказу от революции, обращению к учению Льва Николаевича Толстого, дружбе и переписке с самим Толстым, продлившейся вплоть до его смерти, и, наконец, возвращению к православию и решению стать православным священником. «В архиве Академии наук нашлись письма Леонида Семенова последнего года жизни, письма его брата и сестры, ставших свидетелями его гибели. Прочитанные вместе с предсмертным дневником, эти письма позволяют восстановить историю революционной катастрофы в деревне практически в “реальном времени”», — подчеркнул Михаил Арсеньевич.
«Сестра Петра Петровича была замужем за академиком Яковом Карловичем Гротом, выдающимся филологом и воспитателем сыновей Александра Второго, — и мы решили посмотреть: а что есть в фонде Грота? И обнаружили переписку Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского с сестрой. Так наша работа неожиданно из начала двадцатого века переместилась на семьдесят пять лет назад — в сороковые и пятидесятые годы девятнадцатого века»
Эти письма сохранились в архиве еще одного сына Петра Петровича — выдающегося зоолога Андрея Петровича Семенова-Тян-Шанского (1866–1942), умершего в блокаду. Письма самого Андрея Петровича и его друзей охватывают более 60 лет (с 1880-го до начала 1940-х). Эти письма легли в основу подготовленной Михаилом Арсеньевичем Семеновым-Тян-Шанским вместе с женой большой книги «Письма больше, чем воспоминания». «Рамки доступной нам переписки раздвинулись, и она превратилась в настоящий роман в письмах, который выходит далеко за пределы чисто семейной истории. Многие люди, упомянутые на страницах этой книги, оставили заметный след в истории русской культуры, другие, напротив, неизвестны и практически забыты. В собранных нами письмах вновь звучат их голоса, отмеченные редким благородством; они сливаются в полифонический рассказ о времени, и герценовская метафора о запекшейся крови событий реализуется в нем подчас слишком буквально», — отмечают исследователи в предисловии к изданию.
«Занимаясь архивом Андрея Петровича, мы решили поискать еще и вокруг, исследовать разные родственные фонды тоже. Сестра Петра Петровича была замужем за академиком Яковом Карловичем Гротом, выдающимся филологом и воспитателем сыновей Александра Второго — цесаревичей Николая Александровича и Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего, и мы решили посмотреть: а что есть в фонде Грота? И обнаружили переписку Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского с сестрой. Так наша работа неожиданно из начала двадцатого века переместилась на семьдесят пять лет назад — в сороковые и пятидесятые годы девятнадцатого века», — рассказывает Михаил Арсеньевич.
Переписка с сестрой Натальей Петровной (1825–1899) состоит из 185 писем, две трети из которых написаны собственноручно Петром Петровичем, и охватывает два десятилетия их жизни, начиная с ранней юности до отмены крепостного права, в подготовке которой Петр Петрович деятельно участвовал. «Эти письма никто никогда не перечитывал, кроме самой Натальи Петровны, но и она их читала, может быть, не очень внимательно. Когда после смерти мужа она разбирала архив, то делала на письмах хронологические пометки, пытаясь разобрать письма по хронологии, и иногда с ошибками, как выяснилось при тщательном анализе положения дел, — говорит Михаил Арсеньевич. — А когда Петр Петрович писал свои мемуары, как раз в это время Наталья Петровна умерла, и письма лежали у ее сына, то и сам Петр Петрович письма не перечитывал, писал мемуары по памяти. Память у него была прекрасная, хотя, как выяснилось, не безошибочная. Там есть некоторые аберрации довольно значительные. Главное, что это совершенно другая эмоциональная тональность. Мемуары написаны эпично, в письмах звучит живая речь».
Длинные, до 40 листов, письма относятся к поездке Петра Петровича за границу после смерти жены, в 1853–1855 годах. Письма позволяют «передатировать» встречу Петра Петровича с Александром фон Гумбольдтом — географом и путешественником, исследователем Южной Америки, состоявшуюся в Берлине
Первые письма датированы весной 1844 года, когда Наталья Петровна окончила Екатерининский институт благородных девиц и уехала в усадьбу Рязанка к дяде, а Петру Петровичу оставалось еще год учиться в Школе гвардейских подпрапорщиков в Петербурге, и он писал сестре в деревню. На период интенсивного обмена письмами приходится много драматических событий в жизни брата и сестры. В 1847 году умирает их мать, в 1849-м рассматривается дело Петрашевского, с которым Петр Петрович тоже косвенно был связан: вместе со своим другом, впоследствии известным зоологом и историком Николаем Яковлевичем Данилевским, по программе исследований, одобренной Русским географическим обществом, Петр Петрович отправляется в экспедицию по русской Черноземной области, чтобы «изучать русские черноземы как удивительное природное явление, которого нет ни в каких других странах». По дороге Данилевского арестовывают жандармы за участие в кружке Петрашевского. Петр Петрович вынужден продолжить экспедицию один и пишет сестре, как это ему тяжело, а затем о своих попытках спасения друга — правда, с нулевым результатом. «Ситуации с петрашевцами довольно подробно отражена и в мемуарах Петра Петровича, и в них нет отклонений от исторической точности по сравнению с письмами, но в письмах есть дополнительные детали, эмоции, по письмам становится понятно, как ему было лично трудно, как он эти события переживал», — комментирует Михаил Арсеньевич.
Далее по найденным в архиве Академии наук письмам можно проследить историю обручения и замужества Натальи Петровны, увлечение Петра Петровича Верой Ивановной Буниной, а затем Верой Александровной Чулковой. «Трогательный роман с Верой Александровной полностью отразился в письмах от 1851 года. В 1850-м он с ней познакомился и только в 1851 году решился сделать предложение. Они обвенчались и год провели в деревне, так как у них не было денег на петербургскую жизнь. Наталья Петровна в это время вместе с супругом жила в Гельсингфорсе (ныне Хельсинки. — “Стимул”), — отмечет Михаил Арсеньевич. Затем переписка переходит в короткие записки: обе семьи оказываются в Петербурге, Яков Карлович Грот получает должность воспитателя наследника престола, у Петра Петровича рождается сын, заболевает чахоткой жена, медики прогнозируют быструю и неминуемую ее смерть, и сестра спасает брата от начавшейся у него на этой почве нервной горячки.
Длинные, до 40 листов, письма относятся к поездке Петра Петровича за границу после смерти жены, в 1853–1855 годах. Письма позволяют «передатировать» встречу Петра Петровича с Александром фон Гумбольдтом (1769–1859), географом и путешественником, исследователем Южной Америки, состоявшуюся в Берлине. «В мемуарах у него неправильно написано, когда именно он встречался с Гумбольдтом. Текстологическая и историческая задача — установить верные даты с помощью календаря, дат Пасхи, по упоминаниям дней недели и чисел — была очень интересной. Пришлось повозиться с этими письмами», — признается Михаил Арсеньевич.
На некоторое время в 1855 году переписка прерывается (брат и сестра общались лично), а затем возобновляется во время экспедиции на Тянь-Шань. Письма 1860-х годов, когда Петр Петрович женился во второй раз, по словам исследователя, уже не такие интересные, «немножечко бытовые — о том о сем», переписка приобретает дневниковый характер, а затем сходит на нет.
«Письма Петра Петровича сестре было не так просто прочесть. Они примерно на треть написаны по-французски. Тут мне помогло то обстоятельство, что я, будучи математиком, много лет преподавал во Франции, — раскрывает секреты работы с находками Михаил Арсеньевич, но признает, что языковая трудность была не единственной, «некоторые письма прочесть было исключительно трудно, текстология была нетривиальна в некоторых случаях».
«Есть замечательное письмо на 30 страницах, в нем идет речь о путешествии за границу. Оно написано так: сначала мелким почерком заполнены листы от первого до последнего, потом он перевернул рукопись на 90 градусов и продолжил: от последней страницы до первой, крест-накрест. Я в архиве заказал копию, и, глядя на этот файл, увеличивая его фрагменты по-разному, текст удалось прочесть. Вот такая штука! — в голосе исследователя звучит восторг. — Я потом там же, в архиве, нашел письма других корреспондентов Наталии Петровны, которые тоже писали так, потом еще поперек».
Среди самых ярких образцов эпистолярного жанра, вышедших из-под пера Петра Петровича, его письма, относящиеся ко времени подготовки к экспедиции на Тянь-Шань и самого исследования этой горной системы.
Восьмого апреля 1857 года он пишет сестре из Омска:
«Я приехал сюда в последних числах февраля с тем, чтобы испросить у Генерал-Губернатора необходимый для летних моих путешествий казачий конвой из 20 или 25 человек. Но Генерал-Губернатора не было: он двигается непосредственно из Петербурга со скоростью трех станций в сутки. Нужно было сидеть и ждать у моря погоды. В конце Вербной недели он прибыл наконец в Омск. Не обошлось без затруднений. Сначала я получил полный отказ, которым однако нисколько не был смущен, и продолжал свою атаку. Мадам Гасфорт, супруга Генерал-Губернатора, заступилась за меня, поцеловала лишний раз руку своего мужа, и наконец я подал такую убедительную записку, что отказать было невозможно. Все было исполнено по моей просьбе, но праздники застали меня в Омске. Меня просто Генерал-Губернатор не выпустил, потому что дороги обратились в непроходимые грязи, и казачество на Иртышской линии все пьяно, т. е. путешественник рискует сломать себе голову. Я выезжаю только в четверг, потому что в среду будет большой бал у Генерал-Губернатора, на который я задержан.
Я утешаюсь мыслью, что в путешествии моем не встречу уже никаких препятствий. Дорога отсюда до Семипалатинска идет 700 верст вдоль Иртыша, не переезжая ни одной реки. Иртыш в Семипалатинске уже прошел. Экипаж мой ждет меня на Иртышском берегу. 270 верст оттуда до Аягуза ни одной речки, а там предстоит несколько грязных солончаков и несколько хороших переправ. Затем за Кейсык-Аузом проход 370 верст. Далее расположены долины, в которых весна ждет меня в полном своем блеске.
И во сне и наяву передо мною горы и долины Небесного Хребта (Тянь-Шаня), которые уже несколько лет сряду манили мое воображение. Я еду с целым запасом серебряных монет, алых сукон, ситцов, кумачей, ножниц, на которые надеюсь приобрести дружбу дикокаменных и других киргизцев, а также необходимых для моего каравана верблюдов и т. д. Из укрепления Верного я выеду вероятно не менее как с восемью вьючными верблюдами, да десятком запасных лошадей. Я даже достал себе художника на все лето, и притом очень удовлетворительного.
Если будут или были от меня через горных офицеров посылки, т. е. ящики с камнями и гербариями, то прошу сберечь их где бы то ни было до моего приезда».
«Конвой мой состоит из 20 казаков, конечно, превосходно вооруженных, т. е. у каждого ружье, пистолет, штык и шашка и по 60 патронов. Правда, ружья стреляют криво и косо, осекаются из десяти раз пять, а пистолеты еще хуже, но этого никто не знает. У меня же и у Кошарова есть по револьверу, которым не мало удивляются Буруты, так называют дикокаменных Киргизов Китайцы»
В действительности во время экспедиции Петр Петрович и его спутники не раз подвергали себя серьезнейшей опасности и даже одним своим присутствием повлияли на ход междоусобной борьбы местных племен. Он пишет 22 июня 1857 года из лагеря Санташ — горного прохода на озеро Иссык-Куль у подошвы Тянь-Шаня:
«Я сижу теперь в юрте дикокаменных, или черных киргиз на реке Каркаре у самой подошвы Небесного хребта или Тянь-Шаня. Мы в гостях у Манапа или Султана племени Богинцев Бурамбая, которого владения простираются от Китайских пределов до половины озера Иссык-Куля. Мы (т. е. я и путешествующий со мной художник Кошаров) живем здесь очень открыто. Каждое утро к нам приезжают манапы дикокаменных Киргизов справляться о нашем здоровьи, приносят нам барана, кумыс и т. д.
Конвой мой состоит из 20 казаков, конечно, превосходно вооруженных, т. е. у каждого ружье, пистолет, штык и шашка и по 60 патронов. Правда, ружья стреляют криво и косо, осекаются из десяти раз пять, а пистолеты еще хуже, но этого никто не знает. У меня же и у Кошарова есть по револьверу, которым не мало удивляются Буруты, так называют дикокаменных Киргизов Китайцы.
Обстоятельства, при которых мы прибыли к Бурамбаю, не мало способствовали расположению его к нам. Вот уже три года, как он ведет усильную войну с Сара Багишем, другим племенем дикокаменных Киргиз, подданными Кокандского Хана. Везде Сара Багиши имеют вверх: в прошлом году разграбили аулы самого Бурамбая, захватив две его юрты и двух его жен (у него четыре жены); нынешнею весною они разбили целый род Богинцев — 600 человек убили, 1200 взяли в плен, захватили весь скот и имущество и выгнали Бурамбая с озера Иссык-Куля, захватив половину его земель. Бурамбай был в последней крайности, ожидая нападения на собственные аулы, и только прибытие русского отряда, т. е. случайное прибытие нас грешных числом 23 человека возвратило ему спокойствие.
Сара Багиши, известившись о нашем прибытии (а азиатские известия всегда растут и преувеличиваются по дороге как снежная лавина), очистили озеро Иссык-Куль и поспешно бежали со своими юртами и стадами за Небесный хребет, это верст за 300 от Бурамбаевых аулов, от которого они уже стояли в 20 верстах. Вероятно, 20 моих конвойных казаков были преувеличены в 200 или 2000, два револьвера — в две пушки и т. д., только результатом было то, что перед нами бежали целое племя, которое может выставить 30 000 всадников, и Иссык-Куль возвращен русской супрематии. Просто невероятно!
«Лошадь нашего баида (вожака) расколола себе все копыта вдоль, моя упала, изранила себе ноги и шла вперед, оставляя кровавый след по тропинке, Кошаров упал со своей лошадью и был спасен казаком, который удержал лошадь за хвост. Наверху нас встретила страшная стужа, несмотря на 13/25 Июня под палящим “итальянским” солнцем»
Я поспешил однако же воспользоваться таким невероятным случаем и отправился на южный берег Иссык-Куля и оттуда на вершину знаменитого горного прохода Зауки в Небесном Хребте. Это единственная удобная торговая дорога в Малую Бухарию, т. е. в Кашгар и Турпак. Конечно, удобство есть понятие относительное. Я оставил 10 своих казаков у подошвы прохода (4 остались у Бурамбая с нашими верблюдами и вещами) и пошел с пятью казаками и без всяких вьюков, начал подниматься вверх, во-первых горный проход оказался всего в 10400 футов (т. е. три Везувия или три Брокена один на другом или если на Большой Сен-Бернард поставить Везувий), во-вторых, последний подъем от верхнего зеленого озера к вершине был страшно затруднителен. Мы едва могли идти крутою тропинкою зигзагом пешком, ведя в поводу лошадей по страшным скалам и каменьям, встречая на каждых 10 шагах свежие трупы лошадей и верблюдов, перед которыми наши лошади бросались в сторону в испуге, рискуя увлечь нас за собою. Лошадь нашего баида (вожака) расколола себе все копыта вдоль, моя упала, изранила себе ноги и шла вперед, оставляя кровавый след по тропинке, Кошаров упал со своей лошадью и был спасен казаком, который удержал лошадь за хвост. Наверху нас встретила страшная стужа, несмотря на 13/25 Июня под палящим “итальянским” солнцем.
Два озера на вершине Заукинского прохода были покрыты толстым льдом, в западинах глыбы снега, на окружающих вершинах очень невысоко поднимались над озерами толстые шапки слежавшегося вечного снега, холодная речка лениво катит свои воды в
ледяное озеро. Кругом однако же ковер оригинальных блестящих ярких красок альпийских цветов, впереди целый кряж низких холмов, сверху донизу засыпанных снегом. До этих холмов мы только и могли доехать.
Я уже успел определить высоту горного прохода. Но время было далеко за полдень; облака окружили нас со всех сторон и пошел снег. Благоразумие приказывало вернуться. Нужно было опасаться бурана, т. е. метели. Со мною оставалось только 2 казака; остальные отстали с ранеными и усталыми лошадьми внизу. Цель моя была достигнута: высота горного прохода определена, растения собраны, виды сняты, состав пород определен.
«Послезавтра я собираюсь в вершину Кара, а потом на Текес, все это в долинах Небесного хребта или Тянь-Шаня, который в верховьях Текеса и Каркоры кажется выше Кавказского хребта. В юрте моей мы живем с комфортом: чисто, опрятно, просторно и даже красиво, лучше моих последних резиденций в провинции, так что я предпочитаю хорошую юрту своему разваливающемуся дому в Петровке на летнее время»е
<…> Постились мы ужасно все время; сухари да чай и больше ничего. Но на Иссык-Куле попалась нам добыча. Рыбы здесь множество. Как ее ловить, это другой вопрос, но не состоит ли русский гений именно в том, чтобы делать все с необыкновенною диогеновской простотою средств. На рыбную ловлю в мелких заливах и лагунах Иссык-Куля казаки отправились в костюме Адама с шашками в руках и нарубали около 11 пудов рыбы — всё крупных и вкусных сазанов. Сколько могли мы съели, остальных посолили и взяли с собою; нас было 21 человек с киргизскими вожаками.
<…>Климат на Каракоре холодный. При высоте 6000 футов каждую ночь почти бывает иней.
Послезавтра я собираюсь в вершину Кара, а потом на Текес, все это в долинах Небесного хребта или Тянь-Шаня, который в верховьях Текеса и Каркоры кажется выше Кавказского хребта. В юрте моей мы живем с комфортом: чисто, опрятно, просторно и даже красиво, лучше моих последних резиденций в провинции, так что я предпочитаю хорошую юрту своему разваливающемуся дому в Петровке на летнее время.
За совершенный поход мы поплатились только двумя лошадьми: одна переломила себе спинной хребет, другая разбилась вдребезги при падении со скалы, да мы с Кошаровым слегка поранили себе ноги, а впрочем здоровы и веселы».
Развернутые цитаты из писем, расшифрованных Михаилом Арсеньевичем Семеновым-Тян-Шанским, позволяют услышать рассказ великого путешественника о главной экспедиции своей жизни в прямом изложении, без сглаживания острых углов, как он потом сделал при написании мемуаров. «Он писал свои мемуары в восемьдесят лет. Это было такое эпическое повествование, там уже острые углы смягчены. В письмах сестре он прямо и непосредственно говорит о своем отвращении от военной службы, о тяжелом безденежье, почти что голоде, пишет, что не может оставить своего слугу без еды, но сам-то он может не обедать… Когда ему было только семнадцать лет, он уже написал, что выбрал для себя занятия наукой, — отмечает Михаил Арсеньевич. — И эту программу Петру Петровичу удалось реализовать. Для него характерна очень большая цельность. К тем мыслям, которые он высказывает в письмах в юности, он возвращался, можно сказать, до конца жизни. По этим письмам видно, что он был человеком крайне последовательным и от своих взглядов, весьма благородных, не отступал. Но вот эмоциональная окраска этих писем совсем другая. Это живые письма, в которых видна “кровь событий”».
Переписку Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского с сестрой планируется издать в виде отдельной книги, использовав для комментирования все имеющиеся источники, в том числе пятитомные мемуары, выдержавшие уже несколько изданий. Михаил Арсеньевич сам готовит оригинал-макеты. Издательству остается только полиграфическое исполнение.
Михаил Арсеньевич даже слегка удивлен, что письма не были найдены ранее и не использованы ни в одном из вариантов биографий Петра Петровича. Лучшую биографию Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского, по его мнению, написал в 1928 году, к столетию Петра Петровича, его старый друг и в то время секретарь Русского географического общества Андрей Андреевич Достоевский. «Он был младше по возрасту и не мог знать Петра Петровича в молодости, поэтому его детство и юность Достоевский писал по мемуарам: аккуратно прочел и изложил. Петр Петрович обрывает свои мемуары на освобождении крестьян, и вот тут Достоевский хорошо знал материал, и продолжил, описав его жизненный путь вплоть до смерти», — рассказывает Михаил Арсеньевич. На момент работы Андрея Андреевича Достоевского над биографией Петра Петровича переписка последнего с сестрой хранилась у сына Натальи Петровны Семеновой-Грот Константина Яковлевича Грота. Он занимался историей семьи, написал биографию отца Петра Петровича Петра Николаевича Семенова, другие биографические статьи. «Но и Грот, и Достоевский вот эту переписку Петра Петровича с сестрой пропустили», — говорит Михаил Арсеньевич.
Комментируя «Стимулу» ценность письменных источников — дневников, мемуаров, личных писем — для воссоздания реальности в ту или иную историческую эпоху, много работающий с архивными материалами режиссер-документалист Роман Ершов сравнил архивы с рекой времени: «В эту реку постепенно каждый год вливаются, вливаются ручейки, эта река становится все шире, шире, человечество растет, информации, которую можно зафиксировать, становится все больше, больше… Но смотришь и думаешь: а что от нашего времени в архивах может остаться? Изображений очень много, любительских снимков, но что касается литературных записей — писем, дневников, то тут дело плохо. Никто дневников не ведет, в основном СМС, короткие записи в социальных сетях. И несмотря на то, что информации очень много, эмоций, впечатлений, записей, которые детально фиксировали бы какие-то события, практически нет. По публицистическим статьям очень трудно создать объективную картину, потому что всегда за любой публицистикой кто-то стоит. И будущие поколения смогут оценивать нашу историю по этим статьям очень даже тенденциозно».
Роман Ершов полагает, что при сегодняшнем распространении информационных технологий каждому человеку под силу вести свой личный архив с фотографиями предков и подробными комментариями, с записями их рассказов. Это должно, по его мнению, войти в жизнь «как почистить зубы», и через сто лет результат создания персональных мини-архивов будет воспринят как великая ценность.Темы: Наука и технологии