Культурная среда теории Большого взрыва. Часть вторая

Первая часть этой статьи закончилась на мысли: если Эйнштейн прав, если пространство и время — это, по сути, одно и то же, единый континуум, тогда Маяковский мог подумать, будто появляется надежда, что в будущем благодаря науке человечество научится обращаться со временем примерно с такой же эффективностью, как с пространством, и сможет воссоздать ситуацию, когда друзья и любимые еще были живы.

Омоложение и бесконечность жизни

В поэме «Про это», Маяковский описал лабораторию будущего, занимающуюся воскрешением, и воззвал к химику грядущих столетий с личной просьбой не забыть воскресить его, поэта начала двадцатого века. Там же есть еще такая строчка: «Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный, до гроба добраться чтоб», — являющаяся точным указанием на другой источник, вторую научную сенсацию помимо теории относительности, которая тогда вселяла огромные надежды и обсуждалась во всем мире. Речь идет об опытах одного из основателей эндокринологии австрийца Ойгена Штайнаха, который в 1920 году анонсировал возможность омоложения стариков с помощью хирургической операции, якобы дававшей возможность шестидесятилетнему почувствовать себя и быть сексуально активным примерно как сорокапятилетний (правда, без возможности иметь потомство, потому что эта операция приводила к стерилизации.) Позже по злой иронии истории именно этот метод будут использовать евгеники и нацисты для насильственной стерилизации сотен тысяч людей, объявленных неполноценными. А в начале 1920-х его повсюду обсуждали и широко рекламировали как полезный для пациентов, и многие готовы были добровольно рискнуть и даже заплатить в надежде обрести вторую молодость.

Ойген Штайнах и Зигмунд Фрейд

Haus der Geschichte Österreich / Wikipedia

Даже старина Зигмунд Фрейд решил по-тихому, не афишируя, подвергнуться этой операции, или, как тогда говорили, «штайнахнуться», хотя, казалось бы, ему следовало больше доверять своим собственным теориям сексуальности… Были и открытые энтузиасты, как, например, великий ирландский поэт Уильям Батлер Йейтс, который воспользовался методом Штайнаха, с гордостью рекламировал его, приобрел второе дыхание в сексуальных увлечениях и дополнительное вдохновение в поэтическом творчестве. В России омоложение по Штайнаху тоже стало главной медицинской сенсацией 1920-х, широко обсуждалось и комментировалось как в специальной научной литературе, так и в общих журналах для широкой публики, хотя реально применялось мало. Маяковский, как и любой читающий человек того времени, знал об этом методе, но интересно и показательно его отношение, отразившееся в поэме: омоложение — это, конечно, замечательно, но намного важнее было бы изобрести возможность воскрешать.

Много и других медицинских идей и исследований того десятилетия так или иначе связывались с мечтами об омоложении, продлении жизни или воскрешении. Знаменитый эксперимент с головой собаки, поддерживаемой с помощью аппарата искусственного кровообращения в полуживом состоянии в течение нескольких часов, сейчас выглядит довольно тривиально. Тогда же он был научной сенсацией, тоже порождавшей надежду на жизнь после смерти, отразившуюся в фантастическом романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля». Беляев свои сюжеты не из пальца высасывал, а использовал идеи, муссировавшиеся в ученой среде того времени. Метод переливания крови, развиваемый Александром Богдановым в основанном им Институте переливания крови, тоже, как казалось, мог создать возможность для омоложения, а также для всеобщего кровного братства людей разных рас. Богданов, как известно, трагически погиб в 1928 году в одном из таких экспериментов по переливанию крови самому себе.

Геохимик Владимир Вернадский тоже увлекся идеей смерти и бессмертия, но только не в индивидуальных, биологических, а в геологических и планетарных масштабах. Его, как и многих, поразила, можно сказать глубоко шокировала, картина всеобщей мобилизации летом 1914 года. Новые технологии, железные дороги и телеграф впервые сделали возможным практически моментальное, в течение нескольких часов, приведение в координированное движение миллионов человеческих масс. Это эпическое зрелище подтолкнуло Вернадского к осознанию того, что человеческая деятельность по своим масштабам сравнилась с геологическими силами и может иметь планетарные последствия — идея, позже заслужившая ему славу одного из основателей экологического мышления. Он понимал, что мобилизованные солдаты двигались к своей смерти, и стал одержим идеей доказать новый закон сохранения: даже если миллионы погибнут, масса живого вещества на планете (с учетом всех форм жизни) останется неизменной и неуничтожимой. Попытки обосновать этот закон и оценить общую массу всех живых субстанций на Земле будут вдохновлять научное творчество Вернадского на всем протяжении войны, революции, и Гражданской войны.

Геохимик Владимир Вернадский тоже увлекся идеей смерти и бессмертия, но только не в индивидуальных, биологических, а в геологических и планетарных масштабах

Wikipedia

Подводя итоги этой, преимущественно биологической части истории, можно заключить, что фиксация на проблематике смерти и воскрешения, несомненно, отражала общую травму того поколения, пережившего миллионы насильственных человеческих смертей, не находивших оправдания. Для большинства выживших к этому добавлялась еще и личная травма преждевременной потери родных и близких в войнах и эпидемиях, а для некоторых авторов также и осознание приближающейся собственной смерти от неизлечимой болезни. Под воздействием этой травмы любая, даже самая призрачная надежда на победу над смертью привлекала особое внимание. Варианты этих надежд были самые разнообразные — медицинские, научно-утопические, как у Маяковского, или же надперсональные, как у Вернадского, иногда сугубо риторические, метафорические, или мистические. Разные авторы по-своему выразили коллективную боль потерь поколения, пережившего невиданный доселе мировой катаклизм.

Что недопонял Шпенглер и оправдание смертям Хлебникова

Перейдя с уровня биологического на уровень исторического времени, мы встретим похожие тропы, метафоры и типы рассуждений, только уже о жизни и смерти не организмов, а целых стран, цивилизаций, культур. Наиболее удобным поводом для их публикации были рецензии и реакции еще на одну импортную интеллектуальную сенсацию — книгу Освальда Шпенглера 1918 года Der Untergang des Abendlandes, в русском переводе — «Закат Европы». Метаисторический труд Шпенглера, ставший абсолютным бестселлером в Германии, затронул чувствительные точки и в революционной России, вызвав значительный резонанс и множество откликов, но тональность русских рецензий была, как правило, частично позитивной, а частично — ироничной.

Освальд Шпенглера автор книги Der Untergang des Abendlandes, в русском переводе — «Закат Европы»

Wikipedia

Шпенглер провел аналогию между современным ему кризисом западной цивилизации и тем, как в свое время постепенно угасала Римская империя. Если русская рецензия на его книгу была написана марксистом, то в ней признавалась правильность в целом шпенглеровского диагноза о кризисе западного общества, но уточнялось, что кризис надо было, конечно, понимать как кризис капитализма, а главное же, чего не мог со своей буржуазной точки зрения уловить Шпенглер, — это не просто продолжающийся кризис старого мира, а рождение нового, начавшаяся эпоха социалистических революций. Если же рецензию писал русский религиозный философ, то признавалось, что диагноз о загнивании старушки Европы, конечно, правильный, только идея вовсе не нова, а была выдвинута еще в девятнадцатом веке русским панславистом Николаем Данилевским. Ошибся же Шпенглер в том, что со времен Данилевского ситуация кардинально изменилась и текущая стадия аналогична уже не закату, а полному и состоявшемуся крушению Римской империи, началу новой эры, которую можно было назвать новым варварством или новыми темными веками. И в том и в другом случае экзистенциально переживаемый момент для русских критиков как с левой, так и с правой стороны политического спектра состоял в том, что старый мир уже рухнул и родился мир новый, который они и пытались охарактеризовать, каждый в меру своих политических предубеждений.

Пожалуй, самый четкий русский ответ Шпенглеру сформулировал Велимир Хлебников, который в Шпенглере не нуждался и, похоже, вообще его не читал, а разработал свою собственную концепцию исторического времени, соответствовавшую переживаемой революционной эпохе. «Чистые законы времени мною найдены 20 года, когда я жил в Баку, в стране огня, в высоком здании морского общежития, вместе с Добраковским, именно 17.XI… Первое решение искать законов времени явилось на другой день после Цусимы, когда известие о Цусимском бое дошло в Ярославский край, где я жил тогда в селе Бурмакине, у Кузнецова. Я хотел найти оправдание смертям».

Как и у ряда других авторов, размышлявших о природе исторического времени, толчком к появлению необычных идей у Хлебникова было осознание, что наступает необычная эпоха потрясений, отличная от обычного течения времени. Возникало это ощущение, как правило, в момент какого-нибудь большого исторического события — для Хлебникова таким стало цусимское поражение 1905 года, для других им могло быть начало Первой мировой войны, первая или вторая русская революция, или какое-нибудь другое трагическое или катастрофическое событие, которые случались часто в ту эпоху. Можно сравнить это экзистенциальное ощущение с переживанием исторического времени не просто как размеренного тиканья часов, а как физической субстанции огромной силы, гулом далекого цунами, которого еще не видно, но приближение уже можно чувствовать, остановить невозможно, и как спастись — непонятно.

Петр Митурич. «Велемир в Москве». Портрет В.Хлебникова. 1922 год

cult-and-art.net

Основной закон чистого времени у Хлебникова — это пифагорейская нумерология, как сказали бы сейчас, попытка сочинить математические формулы, показывающие, сколько дней (не лет, а именно с точностью до дня) проходило между историческим моментом рождения, например возникновением определенной цивилизации, и ее смертью в другом историческом событии. Хлебников получил неоконченное математическое образование в университете и вычислений не боялся. Знал он про Эйнштейна и теорию относительности, но пригодились ему не формулы последней, а сама идея, что время и пространство связаны и могут рассматриваться аналогично. Для своих законов ему достаточно было арифметики — сочетаний слагаемых типа 2ⁿ и 3^m, комбинируя которые он подсчитывал дни между важнейшими событиями, например отречением царя и большевистским переворотом в Петрограде или от победы древних греков над персами до падения греческой Византийской империи при взятии Константинополя турками.

Важно обратить внимание на мотивацию Хлебникова, которую он, впрочем, не скрывает, как «оправдание смертям». Вначале он, как и многие футуристы, романтизировал войну и насилие, но продлились эти настроения только до того момента, когда в начале мировой войны Хлебникова самого призвали, побрили и одели в форму. Оказавшись в казарме, он быстро понял идиотизм военной муштры и всемирную глупость происходящего. Ему, по-видимому, оказалось нетрудно симулировать сумасшествие, чтобы откосить от военной службы. С тех пор война преследовала его как навязчивая идея и угроза, от которой можно было спастись самому и спасти человечество, отомстить ей, только если открыть настоящие законы времени. «Войны прекратятся тогда, когда люди научатся делать счет времени чернилами. Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя. А писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, саму войну». Математические законы времени, согласно Хлебникову, превращали время в некое подобие пространства, доступного обозрению, и тем самым создавали возможность владения историческим временем, большей свободы от него, примерно так, как мы способны обозревать вперед и назад, владеть и быть относительно свободными в пространстве. «Оправдание смертям» означало понимание их как закономерных, своего рода выяснение глубинного смысла трагических событий. Травму потерь было тяжело переживать, если война и гибель миллионов выглядели бессмысленными и случайными, и несколько легче с ней было примириться, если события выглядели подчиняющимися регулярным законам и тем самым приобретали некоторый смысл.

Константин Федорович Юон. «Новая планета». 1921 год. Фрагмент

artchive.ru

Если сейчас мы посмотрим опять на картину Юона, то увидим в ней много больше, чем раньше, чем обычно обращают внимание. Во-первых, в ней есть ощущение времени как естественного, физического процесса. Очевидно, что происходит катастрофа и угроза жизням, но кроме смертей мы неожиданно видим на картине и воскрешение, людей, восстающих из могил. Можно предположить, что художник схалтурил. Изначально писал эту картину как эскиз фрески, изображающей Страшный суд и воскрешение мертвых в христианском понимании для какой-то церкви, но потом произошла революция, и заказчику работа не понадобилась. Чтобы сделанное не пропало даром, картина была наспех переделана из религиозной в научно-фантастическую, но часть фигур в ней остались прежними, выдающими первоначальный замысел. Это, конечно, спекуляция, но, как бы то ни было, итоговый результат соединяет в себе и смерть, и воскрешение, (космологическое) пространство и (историческое) время. 

Хотя понятно, что происходят события страшные и угрожающие, но официальное название картины, «Новая планета», сообщает о рождении нового мира, а не только об уничтожении старого. Практически все основные мотивы, которые мы встречали у других авторов, представлены и на этой картине. Добавилась космология, то есть перенос этих мотивов на масштабы космические (а не только биологические или исторические). Правда Эйнштейна здесь нет: космология изображена вполне классически, по-ньютоновски, без привлечения теории относительности.

Павел Филонов, художник совсем другого стиля, создал в 1920–1922 годах серию картин, которые сильно отличались и от того, как он писал раньше, и от того, как он творил позже. Их трудно описать пером и интерпретировать, но названия говорят сами за себя, очерчивая круг тех же тем и образов, которые преследовали ровно в те же годы его современников: «Формула Вселенной», «Формула революции», «Формула весны и вечного возрождения», «Формула Космоса», «Победа над вечностью».

Павел Николаевич Филонов. «Формула расцвета. Последняя стадия коммунизма». 1920 год

regnum.ru

Всемирный маятник

Еще одно постоянно встречающееся понятие было сложно передать на живописных картинах, но оно почти всегда присутствовало у тех, кто излагал свои мысли словами или математическими формулами. Смерть и воскрешение, трактуемые как естественный или закономерный процесс, понимались как периодические события, с упором на такие слова, как «цикл», «ритм», «пульс», «биение», «вечное возвращение». Фундаментальные, элементарные процессы бытия, пространства и времени представлялись циклическими, шла ли речь об организме, об истории или о космосе. Показателен в этом смысле пример Александра Чижевского, творчество которого распространяется на все эти три уровня — биофизику, метаисторию, и космобиологию.

Наверное, самое известное исследование Чижевского — его диссертация 1918 года. «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса», позже изданная в виде книги. Чижевский не открыл приблизительно одиннадцатилетний цикл солнечной активности, известный астрономам и до него, но он спроецировал этот цикл на всемирную историю, от самой древней древности до наших дней, утверждая, что существует корреляция между периодическими максимумами активности на Солнце и катастрофическими событиями в истории Земли, затрагивающими большие человеческие массы, такими как войны, восстания, эпидемии, масштабный голод. Он считал, что нашел естественно-научную связь, влияние вариаций солнечного излучения на массовую психологию людей, которая объясняла, например, почему две русские революции случились с примерно одиннадцатилетним перерывом, соответственно в 1905 и 1917 годах. В своей книге, изданной в 1924-м, он также предсказал, что следующего большого потрясения следует ожидать в 1928 году, и, приходится признать, угадал.

К.Э. Циолковский и Александр Чижевский в Калуге. 20-е годы

bokun.bhc.by

В архивах сохранился большой неопубликованный космологический трактат Чижевского 1920–1921 годов о системе мира, основная идея которого — периодичность всех природных процессов, от микроуровня, электронов, до макро- — астрономического. Космос Чижевского существует как «космический ритм, удары которого знаменуют рождение и смерть и снова рождение из смерти звездных или солнечных систем или даже целых мирообразующих материальных систем — вселенных». Как ни странно (точнее, после всего прочитанного, уже не странно), периодические, катастрофические смерти и воскрешения воспринимаются Чижевским условно оптимистически, как вариант бессмертия: «Космос не знает истощения, ему присуща вечная жизнь, обусловленная ритмом, отбиваемым колоссальным космическим маятником… Только одно колебание этого великого маятника заключает всю бездну времени, исчисляемую нами от начала до конца мироздания, которые при следующем колебании начинают свое следующее возрождение, и так — без конца». Космическое же бессмертие служит Чижевскому основанием для аналогичного условного оптимизма, «оправдания смертям» на историческом и личном уровне: «Само наше существование [говорит], что космос уже неисчислимое количество раз восстанавливал себя из самого себя... Мы — дети нашей матери-природы; она хочет, чтобы мы были разумны и в конце концов постигли и полюбили бы ее… и перестали бояться смерти. Тут сливаются воедино древние задачи философии и новейшие достижения науки!» (Ноябрь-декабрь 1920 года, Калуга.)

Чижевский возвращает нас к Фридману, ибо и его спекулятивное графоманское натурфилософствование и фридмановская скупая на слова строгая математичность, при всей противоположности стилей, создают очень похожий образ Вселенной как бесконечно умирающей и бесконечно возрождающейся вновь, образ, очевидно отвечавший экзистенциальному опыту и сокровенным чувствам многих людей в России к концу Гражданской войны. Фридман и Чижевский, так же как Хлебников и другие авторы, упомянутые в этой статье, писали свои труды, как правило, независимо друг от друга и не зная друг о друге. Обмен информацией через публикации в те годы был минимальным из-за войны и экономического коллапса, многие концепции рождались и вынашивались в условиях полуизоляции и информационного голода, а многие созданные тогда сочинения увидели свет и стали возможны для прочтения только позднее, иногда через десятилетия.

Похожесть концепций поэтому обусловлена не столько редкими взаимными влияниями, сколько общей культурной средой и аналогичными переживаниями исторического опыта. Тип этой похожести соответствует витгенштейновскому понятию фамильного сходства, когда отсутствует одно, общее для всех единое ядро, а есть цепочки попарно напоминающих друг друга концепций с некоторыми часто повторяющимися кочующими элементами, не все из которых обязаны наличествовать в каждом примере. Авторы этих концепций работали в разных областях науки и искусства и на разных уровнях, с проблемами, которые могли иметь отношение к медицинской биологии и отдельным организмам, к истории и к судьбам народов и государств, к астрономии, Солнечной системе и космологии. Смогли ли бы они понять и взаимно оценить теории друг друга, если бы у них была такая возможность, или посчитали бы друг друга взаимно сумасшедшими, сказать трудно. Но рассуждали они в похожих терминах, метафорах и категориях, таких как пространство-время, смерть-воскрешение, ритм-формула, космос-революция. Каждый в своей специальности и на основе своего профессионального опыта — они, на мой взгляд, отразили ментальность поколения, пережившего шок исторической катастрофы, травму миллионов утраченных жизней, ощущение конца и рождения нового, еще не совсем определившегося мира и мечту о возрождении.

Всплеск этого культурного мировосприятия был необычайно интенсивным, но сравнительно недолгим. К 1925 году ситуация в постреволюционном обществе более или менее нормализуется, шоковое состояние постепенно проходит, на смену ему приходят другие, более обыденные приоритеты и проблемы жизни. Генерация новых сумасшедших теорий постепенно сходит на нет, но те идеи, которые уже родились, зачастую продолжают владеть умами своих создателей и некоторых последователей, иногда в течение довольно длительного времени. Большинству из этих концепций выпала судьба маргинальных, если и не быстро забытых, то считающихся странными идей и причуд гениев или псевдогениев. Но некоторые, такие как космологическая теория Фридмана, получили долгую, хотя и нелегкую жизнь, приспособились к другим, сильно отличающимся культурным контекстам и даже добились всемирного признания. Но это уже совсем другая история.