Война и наука в семье Смородинцевых

Д октор медицинских наук Александр Анатольевич Смородинцев с легкостью преодолел стереотип о том, что природа отдыхает на детях великих людей. Он родился в семье основателя советской вирусологии, бактериолога, иммунолога, академика РАМН СССР Анатолия Александровича Смородинцева и врача-психиатра Татьяны Владимировны Ненашевой (Смородинцевой). Вопрос о выборе профессии не стоял. В послужном списке Смородинцева-младшего борьба с самыми опасными вирусами — кори, полиомиелита, паротита, участие в создании в Ленинграде Института гриппа. От своего знаменитого отца он также унаследовал дар популяризатора науки.

Но всего этого могло не случиться. Ведь одной из самых ярких и трагических страниц его жизни стали война и блокада.

Накануне Дня Победы 93-летний ученый рассказал «Стимулу» о том, как сбрасывал зажигательные бомбы с крыш, голодал и страдал от дистрофии в блокадном Ленинграде, как ждал спасателей в обломке разбитого бомбой здания и посмотрел смерти в лицо, переходя по льду Неву, возвращаясь из булочной.

— Александр Анатольевич, строки известной песни «стояли со взрослыми рядом мальчишки у стен Ленинграда» будто именно про вас написаны, ведь в 1941 году вам было как раз двенадцать лет. Вы помните, как узнали о начале войны?

— Мы с папой прогуливались по Елагину острову и разговаривали по-немецки. 20 июня он приехал в Ленинград из Москвы, где ему дали квартиру за разработку вакцины от клещевого энцефалита, которой привили армию, и 28 июня мы должны были переехать в Москву. У дворца собралась огромная толпа людей вокруг установленного там громкоговорителя… Обратно мы бежали буквально бегом.

— Переезд всей семьей в Москву был отложен?

— Папа позвонил в Москву, ему сказали срочно садиться на первый же поезд и ехать в столицу. 28 июня он позвонил маме и сказал, что не надо пока ехать в Москву. В эти дни столицу бомбили по десять-двенадцать раз в сутки, а в Ленинграде ни одного налета не было. Но и у нас все быстро изменилось: 8 сентября, когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады, начались авианалеты.

В Ленинграде мы жили в одном из зданий Института акушерства и гинекологии имени Отта. Вместе с двумя товарищами обследовали крыши и выяснили, что все 11 зданий института через крыши соединялись друг с другом. Во время налета мы бежали по крышам туда, где упала зажигательная бомба. Их укладывали в кассеты по 60 штук и сбрасывали целой кассетой. Бомбы разлетались по крышам домов — они были легкие, трехкилограммовые, но начиненные «термитом» — смесью фосфора и магния, они падали на крышу и от удара горели, но если дрова горят при температуре 280 градусов, то «термит» — при 1800 градусов Цельсия, прожигая кровлю и попадая на следующий этаж. Дом начинал гореть.

— Как вы обезвреживали зажигательные бомбы?

— Я брал железные щипцы полтора метра длиной и полз к бомбе, а когда ухвачу ее, кричал тетенькам из ПВО: «Тащите меня, тащите!» На чердаках стояли ящики с песком и 500-литровые бочки с водой. Когда бомбу бросали в воду, она кипела и «задыхалась» без воздуха и гасла. Двадцать две зажигательные бомбы я погасил сам, а их остатки принес к себе в квартиру. За время нашего дежурства на крыше ни одного пожара в Институте Отта не было.

Помню, про фугасы мы думали так: «Мы же на крыше, если дом взорвется, то прямо с крышей приедем вниз». Вот какая глупость! Фугасы, начиненные 100‒500 килограммами взрывчатки, пробивали кровлю, несколько перекрытий и взрывались уже внутри здания, обрушивая его полностью или частично.

— Когда закончились ваши дежурства на крышах?

— С ноября 1941 года немецкие самолеты на Ленинград не летали и не бомбили — у немцев был эрзац-бензин, его делали из опилок путем перегонки, и он замерзал. А настоящего авиационного керосина у немцев под Ленинградом не было.

Первый после зимы налет был 31 марта 1942 года: потеплело, и бомбежки возобновились. Я хорошо запомнил этот день. Мама получила два места в госпитале для голодающих — у нас обоих началась дистрофия, у обоих второй степени: тело начинало опухать, руки были похожи на резиновые перчатки, наполненные водой. 31 марта 1942 года был последний день нашего пребывания в госпитале. Я сказал маме: «Пойду возьму одеяло». И тут в здание попал 500-килограммовый фугас. Раздался жуткий треск, все палаты и лестничные пролеты рухнули.

— Как вас лечили в госпитале и как удалось спастись после попадания бомбы?

— Госпиталь размещался в трехэтажном здании психиатрической больницы на Пряжке. Там круглосуточно топили печку-буржуйку с трубой, выведенной в форточку. Людей помещали туда на двенадцать дней, за это время удавалось восстановить работоспособность. Палаты были по двенадцать человек, всего одновременно лечение проходили около ста человек. Утром давали кашу из овсянки или чечевицы. Я мечтал: «Вот война кончится, каждый день буду есть чечевичную кашу!» В обед давали суп, хлеб, подсолнечное масло. Мы чувствовали, как силы прибывают. 

После удара бомбы все, кто уцелел, пятнадцать человек из ста, остались в куске здания. Открылся вид на город. Через некоторое время мы почувствовали, что наш осколок здания качается. Утром приехала пожарная машина, нас спустили вниз. Когда мы шли с мамой домой, я всю дорогу плакал, что мы остались без выходного пособия, которое давали всем по выписке из госпиталя: буханка хлеба, полбутылки подсолнечного масла и триста граммов сахара, которые могли бы нас какое-то время поддержать. Повторилась история первых дней войны. Тогда, собираясь перебираться в Москву, мы раздали соседям все продуктовые запасы — консервы, компоты, крупы, овощи.

— И снова вся надежда была лишь на продуктовые карточки. Вам приходилось самому их отоваривать?

— Да. Один такой поход в булочную не забыть. Ближайшая булочная находилась на Невском, на углу Большой Морской. В домах не было воды, электричества, не ходили трамваи и троллейбусы, и я каждый день по льду ходил туда пешком. Хлеб давали на сегодня и на завтра, и люди почти всегда тут же его съедали. Однажды я шел из булочной, вышел к набережной у Адмиралтейства со львами. Здесь собиралась группа людей, чтобы вместе переходить Неву — метров четыреста. Так было легче.

В нашей группе был матрос в бескозырке. Я его спросил: «Дяденька матрос, а вы не боитесь отморозить уши?» — мороз был градусов сорок, никогда больше таких морозов в Ленинграде я не видел. А он в ответ: «Да нет, я привык». У меня развязались шнурки на ботинках — можно было запнуться, упасть, и я сказал матросу: «Дяденька, ты иди, я сейчас догоню». Вдруг: «Ж-ж-ж!», — два снаряда попали в группу людей. Я увидел лежащие на снегу чью-то руку, ногу, от матроса только одна голова осталась. Я упал на снег, стал кричать, рыдать, и тут у меня случился провал, не помню, как добрался до Университетской набережной.

— Кто вам помог?

— Очнулся я только через два-три дня на полу, завернутый в шубу. До этого так и не мог съесть свой хлеб. Смутно вспомнил как какие-то женщины меня спрашивали: «Мальчик, что с тобой? «Там всех убило», — ответил я. И они меня завернули в какие-то одеяла и отнесли ко мне домой.

— Вместе с НИИ эпидемиологии и микробиологии имени Пастера вы пытались добиться вручения вам медали «За оборону Ленинграда», пусть и с опозданием. Получилось?

— Да, за дежурства на крышах я был представлен к медали «За оборону Ленинграда», но ее не получил. Мы с мамой эвакуировались весной 1942 года, а когда вернулись из эвакуации, нам сказали, что все медали уже кончились, «ждите». Но разве тогда было до медали — война кончилась, и это была самая главная награда!

Институт вел переписку с архивами, но нужны были свидетели — мои товарищи, с которыми мы дежурили на крышах. А я с ними виделся в последний раз в 1960-х годах.

— Появившись на свет в медицинской семье, глядя на работу отца, которого считают отцом советской вирусологии, вы не задумывались о выборе другой сферы деятельности?

— Я окончил школу с серебряной медалью, отлично учился в Первом Ленинградском медицинском институте имени И. П. Павлова, активно занимался наукой. Мы с отцом работали над вакциной от инфекционного паротита. Нужен был доброволец, и я предложил себя. С тех пор одно ухо у меня не слышит.

— Не пожалели об этом?

— Нет. В то время подобные эксперименты на себе среди ученых были в порядке вещей. Отец тоже так делал. Перед Великой Отечественной войной в Сибири он создал и испытал на себе первую в мире вакцину против клещевого энцефалита, косившего людей в воинских частях и на ударных стройках.

— Существует версия, что если бы не сотрудничество вашего отца с американскими коллегами в 1960-е годы, полиомиелит так и не был бы побежден ни у нас, ни в Америке. Это действительно так?

— Да! И это было чрезвычайно важно. Люди знали о полиомиелите на протяжении многих тысячелетий, известный врач древности Гиппократ описал болезнь, при которой мышцы ног «усыхали», уменьшались в объеме, и наступал паралич ног. На некоторых фресках в храме богини плодородия Изиды, расположенном вблизи древней столицы Египта Мемфиса, между колоннами, на которых покоится потолок, изображен опирающийся на длинный посох жрец. Его правая нога изуродована болезнью: она намного тоньше и короче левой. Стопа беспомощно свисает вниз — это типичное для полиомиелита поражение ног. Раскопки в Египте в начале двадцатого века обнаружили много мумий, пролежавших в свих усыпальницах более трех тысяч лет, у которых имелись изменения костей, характерные для полиомиелита.

— В вашей книге «Популярная энциклопедия вирусов» приводится другое название полиомиелита — «детский паралич». Почему?

— Болезнь поражала в основном детей младше четырех лет, но не только. Вирус полиомиелита попадает в организм человека через рот и начинает размножаться в кишечнике. Когда организм человека ослаблен охлаждением, переутомлением или другими вредными воздействиями, вирусу удается проникнуть из кишечника в лимфатические протоки, а затем в кровь, откуда он может попасть в спинной мозг. Вирус начинает там размножаться и уничтожать нервные клетки и волокна, идущие к мышцам ног. Основные симптомы болезни проявляются выраженным параличом мышц нижних конечностей и дыхательной системы.

— В чем была сложность создания вакцины от полиомиелита?

— Вакцину, которая помогла кардинально решить проблему, создал американский ученый Альберт Сэбин, но внедрению его научного достижения противодействовали американские компании по производству убитой вакцины, провести масштабные испытания ему не разрешили, а признание на родине, в США, ученый получил только после того, как его вакцина помогла полностью уничтожить полиомиелит в СССР. Благодаря тому, что Альберт Сэбин и Анатолий Смородинцев с коллегой Михаилом Чумаковым обменялись имеющимися в работе вакцинными штаммами, разработка Сэбина попала в СССР, была испытана и применена. Вышло так, что ослабленный вакцинный штамм вытеснил из природы дикий штамм полиомиелита.

Выступая в 1963 году на советско-американском симпозиуме по полиомиелиту, Альберт Сэбин сказал: «Без русских коллег моя вакцина никогда не получила бы признания в США».

— Как получилось, что вы вместе с отцом создавали НИИ гриппа в Ленинграде (НИИ гриппа недавно присвоили имя Анатолия Смородинцева)?

— Я всегда очень любил свое дело, мозги достаточно неплохо работали, и отец во многом со мной советовался, давал поручения.

В 1930-е годы отец создал первую в мире живую вакцину против гриппа. Поэтому когда Алексей Николаевич Косыгин заболел гриппом, и довольно тяжело, отца вызвали в Москву, чтобы наблюдать и лечить Косыгина, и он сумел внушить ему идею необходимости создания института. Косыгин курировал стройку, после каждого его приезда в Ленинград число рабочих увеличивалось, и дело шло быстрее.

— Беседую с вами не впервые, и всегда замечала ваше умение рассказать о научных результатах просто и доступно. Это вы тоже унаследовали от отца?

— Думаю, да. Когда он выступал со своими лекциями, рассказывал о создании вакцины против полиомиелита, на его лекциях люди сидели и на подоконниках, и на полу.

У меня такой подход: если речь идет о книге, рукопись должна отлежаться. Когда спустя некоторое время я начинаю ее перечитывать, сразу вижу неудачные места и прорабатываю до тех пор, пока не останется ни одного лишнего слова, нераскрытого понятия или слишком сложного предложения. На ученых лежит большая ответственность: ученый обязан говорить на доступном русском языке. Если не можешь этого, за популяризацию науки нечего и браться!