Экспериментальная база для цифровой экономики

Каверзы англицизмов не всегда плохи. Вот, к примеру, «пилотные проекты», «пилотирование» нами воспринимаются как нечто современное, что надо поддерживать, поскольку через них в жизнь входит новое, развиваются инновации, а стало быть, и новая экономика. Но вот казус: пилотные проекты — это синоним хорошо известного «опытного производства», которое у нас в стране давно впало в немилость и ассоциируется с наследием советского прошлого. Получается «когнитивный диссонанс», что, при прочих равных, дело плохое.

Между тем, как написано в одной диссертации, «опытное производство — это особый тип производства, созданный для обеспечения научно-технического прогресса и развития промышленности… целью которого является: разработка и проектирование новых видов техники, технологий и продукции; изготовление, испытание и доведение до серийного производства современных, оригинальных, уникальных опытных образцов, соответствующих запланированным технико-экономическим характеристикам с заданным или превосходящим экономическим эффектом в условиях, максимально приближенных к промышленным; и/или изготовление специального оборудования для проведения новых научных исследований и разработок». Звучит нестрашно, внятно и вполне современно.

Но и это не главное. Как это обращение к такой смысловой аберрации связано с инновационной стратегией, ориентированной на цифровую экономику? Оказывается, что непосредственно.

А произошло вот что: информационная экономика, или экономика, построенная на данных, из области чисто виртуальных (нематериальных) активов сосредоточилась на промышленном интернете вещей и поэтому была вынуждена по-новому посмотреть на свои бизнес-модели в связи с логикой «вещного мира».

Основной нарратив, посвященный цифровизации, за последние два с лишним десятилетия существенно изменился. Еще восемь-десять лет назад он был посвящен появлению новых компаний (start-ups), построенных на цифровых технологиях и бьющих рекорды рыночной капитализации бизнеса. Стремительное восхождение нового технологического сектора, казалось, предвещало скорый закат «традиционного бизнеса» (incumbents), но в последние три-пять лет именно лидеры традиционного бизнеса стали рассматриваться как новые драйверы цифровизации — как платформа новой повестки «цифровой трансформации» экономики.

Всего за несколько лет с 2016 года «цифровая трансформация» с легкой руки организаторов давосского форума и при поддержке команды международных консалтеров, включая McKinsey, Accenture, PWC, Bain, EY, Deloitte, едва ли не вытеснила всю прежнюю повестку информатизации-цифровизации, да что там — всю остальную инновационную повестку! Впрочем, если говорить о дне сегодняшнем, до «хайпа» не дошло. В целом дело оказалось гораздо более затратным и небыстрым, если сравнивать его с прежней «виртуальной экономикой». Подкосили проблемы с General Electric, и недавно начавшиеся глобальные экономические войны.  Но коррекция рынков в связи с обвалом пирамиды биткойна показала и другое: в обозримой перспективе стратегия быстрых денег на рынках технологических компаний не вернется. 

Начавшийся процесс имеет фундаментальный характер: цифровые решения существуют не рядом, не вместо традиционного сектора экономики, а проникают в него — началась «цифровая трансформация». Быстрый рост новых компаний в свободных рыночных нишах, где компании растут, затрагивая изменения в традиционной экономике неглубоко, по касательной, — проходит. Это закономерно и хорошо. Поскольку если организм растет, то и «детские болезни» излечиваются. 

Речь идет о новом феномене, об интеграции физических активов — реалий физического мира — через информацию, через цифровые двойники и через данные об объектах физического мира, без которых впредь эти традиционные объекты (активы) уже не могут считаться ни частью экономического оборота, ни общественных отношений в целом.

Если турбина обвешана датчиками, то программное обеспечение этих датчиков, каналы коммуникаций и всевозможные вычислители для получаемых данных живут в симбиозе с железной махиной. И вот этот киберфизический объект востребовал возвращения базовых моделей зрелости и готовности технологий, которые разрабатывались для мира вещей. В этом же ряду — умные электрические самолеты, электрические автомобили с автопилотом, умные предприятия, умные дома, кварталы, города. Если не по душе «железные» аналогии, возьмем биологические с виртуальной и дополненной реальностью, которые становятся частью человеко-машинного симбиоза (этику здесь оставим за скобками), а значит, этим технологиям обеспечена многолетняя «полная клиника» иначе — многолетняя тюрьма их разработчикам. Человек пока важнее. И для этого нужна инфраструктура, которая работает с этими реальными объектами: инфраструктура сложная, дорогостоящая, с неочевидными экономическими результатами в горизонте семи–десяти лет. 

А что мы? Не успев запустить национальную инновационную систему на менее капиталоемких сюжетах, Россия попала в более сложную ситуацию, когда надо иметь больше денег, больше терпения и больше настойчивости, занимаясь, казалось, списанным со счетов реальным сектором. Да и компании этого сектора за минувшие годы  привыкли, скорее, к недорогому импорту, чем к собственным НИОКР.

Когда авторы доклада РВК в 2016 году писали, что именно зрелый бизнес в России может стать основным драйвером спроса на инновации, активизировать венчурные инвестиции и изобретательскую активность, они смотрели в правильном направлении. Хотя в подтексте у призыва разбудить крупные компании к инновациям и тем самым предотвратить уход российских стартапов на зарубежные рынки слышался, скорее, упрек, а не продуманное предложение вывести крупный бизнес в России на путь инновационного развития. Просто на заметку: после того, как в 2011 году сняли защищенную строку в бюджете, поддерживавшую осколки советской отраслевой науки в виде «государственных научных центров» (ГНЦ), в экономике не осталось системы поддержки институтов с опытом работы с крупными промышленными компаниями, некогда составлявшими мощную инфраструктуру научно-производственных объединений. Место таких институтов осталось вакантным, его пока не занял ни один из действующих «институтов развития».

Российские крупные компании в конечном счете оказались заложниками краткосрочного финансового планирования, распространившегося в госсекторе. Рано или поздно это должно было отвадить крупные компании от рискованных инвестиций в базу НИОКР, а затем лишить основы масштабирования бизнеса и новые технологические компании. Увы, это случилось. Все оказались в одной лодке, которой все равно куда плыть — в будущее из нанотехнологий или в цифровую трансформацию.

Так или иначе, это означает возвращение в большую стратегическую повестку вопросов развития инфраструктуры опытно-конструкторских и технологических разработок, экономики экспериментального и опытного производства. Теперь эти вопросы — фундамент для цифровой трансформации традиционного бизнеса, а вместе с ним и для создания новой экономики, построенной на данных. 

Для многих представителей цифровой экономики, образ которой сформировала эпоха доткомов, разворот в направлении «цифровой трансформации» оказался неожиданным. Сегодня далеко не все из этой когорты с энтузиазмом наблюдают смену вектора внимания. Было проще представить себе мир, свободный от материальных (физических) ограничений: где актив не изнашивается, все мгновенно копируется и доставляется в любую точку пространства и вообще, все играют в шутеры и квесты, смотрят кино и переселяются в новую виртуальную реальность.

Можно им посочувствовать, но и попенять — в конце-то концов, для кого Гартнер разработал свой «хайп-цикл» новых технологий? Нельзя же мыслить себя только на верхушке волны энтузиазма, забывая о долине разочарования. Да, может статься, что «цифровая трансформация» и вовсе не приведет к экспоненциальному росту рыночной оценки трансформировавшихся компаний и дело пойдет по более пологой траектории. Так будет даже лучше. В конце концов, это не лотерея и у инноваций нет роли поддерживать ожидания спекулятивного финансового рынка.

В своей основе коррекция ожиданий «цифровизаторов» эпохи, предшествовавшей Индустрии 4.0, — «правильный» процесс, он отрезвляет, освобождает общество от отчуждения смыслов хорошо известных явлений. А смысл «цифровой трансформации» прост — цифровые технологии меняют материальную реальность изнутри, и у цифровой экономики будущего должна быть современная опытно-экспериментальная база, существующая здесь — по эту сторону реальности. Вот теперь надо решить: кто этим будет в России заниматься? 

Мнения авторов, опубликованные в этой рубрике, могут не совпадать с точкой зрения редакции.