Вечный двигатель переселения народов

Директор Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого (Кунсткамера) Андрей Головнёв удостоен Государственной премии в области науки за вклад в изучение культурного наследия народов Арктики. Он начал исследовать жизнь оленеводов-кочевников с погружения, плотной экспедиционной практики и к середине 2000-х годов вышел на системный теоретический уровень, осмыслив роль движения, кочевания в развитии цивилизации. Так появилась его теория антропологии движения. Под этим углом зрения он по-новому увидел историю разных кочевых народов мира — от финикийцев и англов до казаков и поморов — и вновь пришел к теоретическим выводам, переосмыслив феномен колонизации. Ученый сравнил период колонизации со сжатием пружины и накоплением потенциала, а реванш или реконкисту — с распрямлением пружины и колонизацией колонизаторов. И так без остановки.

За три года руководства первым российским музеем Андрей Головнёв сумел добавить динамики и знаменитой Кунсткамере. Постоянная экспозиция музея будет наполовину сменяемой. Колоссальную коллекцию оцифруют и построят новые современные хранилища.

Сейчас внимание ученого сосредоточено на скорости коммуникаций, возросшей настолько, что она стала самостоятельным мощным фактором изменения сути общественных и исторических процессов.

Андрей Головнёв поделился со «Стимулом» академическим взглядом на бурные процессы современности: снос памятников в Америке, насыщение Европы мигрантами с Ближнего Востока, всплески национализма и расизма.

— Андрей Владимирович, как можно понять и объяснить с позиций антропологии и этнографии снос памятников в США?

— Невозможно и неверно с позиции сегодняшних политкорректных, толерантных установок оценивать события прошлого. Конфликт, борьба с памятниками истории начинается там, где люди с позиции сегодняшних нормативов, конституций, и ооновских правил пытаются судить о событиях, произошедших век назад, три века назад или еще в неолите.

Здесь может помочь герменевтика. Чтобы понять объект ушедшей эпохи, например древний текст, нужно погрузиться в ту эпоху. Очень важно иметь «гида», который повел бы вас по эпохе. Например, чтобы осознать и почувствовать культуру средневековых викингов, лучше всего иметь в качестве «гида» какого-то из героев скандинавских саг. Например, для меня такую роль играл Харольд Суровый. Через его переживания мне легче было понять мотивационно-деятельностную картину, которая была присуща той эпохе, попытаться «изнутри» хоть сколько-то увидеть эпоху, ее ценности. Понять, например, почему конунги (правители, короли в Северной Германии. — «Стимул») почти всю добычу делили между своими ярлами (один из высших титулов в иерархии в средневековой Скандинавии. — «Стимул») и рядовыми викингами, мало оставляли себе: их богатство состояло в славе.

Точно так же, если вы хотите понять и исследовать этнографически живую культуру, вы должны быть внутри — жить, сопереживать, превратиться в соучастника происходящих событий. В этнографии это называется методом включенного наблюдения. И я стал этнографом не на лекциях профессоров Московского и Омского университетов, где учился, а в экспедициях, среди кочевников. Они были наставниками в моих первых этнографических опытах.

— Значит, низвержение памятников — это не столько варварство, сколько невежество?

— Скорее невежество. В настоящей профессиональной истории есть такое правило: история не должна быть оценочной, она должна мыслить собой внутри себя. Оценочная история — это сразу политика, это сразу идеология. Один из замечательных классиков новой истории Марк Блок писал: тот, кто пытается судить о событиях прошлого, уподобляется химику, который судил бы о том, какой газ добрый (например, кислород), а какой — злой (например, хлор). Судилище над историческими персонажами очень часто напоминает такую нелепость.

— И противоречит вашей теории — антропологии движения?

— Да. Важно учитывать и тот факт, что история никогда не останавливается и любое событие ни в коем случае не финал, не заключение, а чаще всего переход к какому-то следующему событию. То, что называется «итогами» или «результатами» в истории, — это все выдумано историками. Отдельные эпизоды, отдельные исторические страницы по-новому зазвучали для меня во время арктических экспедиций, когда на передний план вышла не статика, а динамика. Ненцы и чукчи всю жизнь кочуют. Исследуя их, я ловил себя на мысли, что они совершают постоянные переходы, напоминая вечный двигатель. В чем состоит энергия, которая движет этими людьми? Она представляется мне как энергия мужчины плюс энергия женщины, которые поддерживают усилия друг друга, превращающая их в цепочку бесконечности, и еще есть синергия — сочетание энергии человека и оленя. Вот из этого квадрата перемежающихся усилий и складывается этот perpetuum mobile кочевников.

И главное, что со временем мне открылось: кочевники чувствуют себя уютно в движении, не в покое. Наблюдается всеобщий подъем настроения при каждой перекочевке: в день переезда у них не случается никаких скандалов, улыбки на лицах, дети просыпаются с радостными криками «олени пришли!», женщины более приветливы, чем в обычные дни. Для меня это было загадкой, но потом я понял, что вот этот кайф от движения и кочевья — это особая философия жизни. Так в моих научных статьях появился персонаж по имени Homo mobilis («человек движущийся»). А что названо, то и приобретает новый смысл. Так началась антропология движения.

— С теорией пассионарности Льва Николаевича Гумилева каким-то образом ваша теория стыкуется или вы, наоборот, ее отвергаете?

— Лев Гумилев – человек очень обаятельный, блестящий литератор — это по наследству, ничего с этим уже не поделаешь, интересный исследователь, мыслитель, теоретик истории. В части кочевников я во многом опираюсь на его данные, его размышления, мне импонирует то, как он интерпретирует интересы отдельных вождей. Сам термин «пассионарность» уже привился, вошел в лексикон и обывателя, и профессионала-историка, его вполне можно использовать. В целом теория достаточно симпатичная. Самая главная ценность ее состоит в обозначении роли лидеров — это я принимаю с удовольствием. А когда у Льва Николаевича начинаются размышления о всякого рода ионизации атмосферы, каких-то там астрально-космических лучах или импульсах, которые нисходили на земную поверхность и порождали людей особого склада — пассионариев, вот тут у меня возникают противопоказания. Я не принимаю акцент на внешние, космические эффектах. Мне кажется, что здесь правильнее рассматривать истоки пассионарности, исходя из особенностей психики, а не астрологии.

— Как ваша теория антропологии движения может помочь понять миграционные процессы, движение из Азии в Европу?

— Европа сейчас испытывает колонизацию вспять. Когда-то европейцы колонизировали страны Африки, Азии, Америки, сейчас происходит обратное движение по тем же самым путям. Колонизация — это не путь в один конец, а дорога с двусторонним движением. Завоеватель, который выходит из врат своего города-государства и отправляется завоевывать другую страну, победив, тут же открывает врата собственного города: возвращаясь с трофеем, в том числе с пленниками, он открывает встречное движение. Если идет миграция, завоевание, то этот луч обречен быть встречным: одна колонна машин идет в одну сторону, другая — обратно.

У колонизации есть эффект рокировки метрополий: возьмите мидян и персов, греков и римлян, Англию и США, которые поменялись ролями. Пример Англии очень удобен, потому что мы ее считаем закоренелой метрополией, но упускаем из виду, что прежде она раз пять побывала колонией, испытывая покорение со стороны римлян, ютов и англосаксов, норманнов, нормандцев, папско-римское и французское влияние. Момент, когда Англия стала метрополией, великой морской державой, — это результат тех многократных сжатий в состоянии колонии. Это накопление потенциала послужило тому, какой она стала выдающейся в Новом времени. И это касается многих больших метрополий. Они, как правило, незаметно для себя колонизируются своими же колониями по закону двустороннего движения. Те же США вроде метрополия, хоть и недавняя колония Англии, но вместе с тем государство населяется мигрантами из самых разных стран и концов Земли.

Сейчас Европа явно, заметно меняет физико-антропологически свое лицо, и это не первый случай в мировой истории. Первые истинные европейцы, европейские аборигены — неандертальцы — были покорены выходцами из Африки — людьми современного физического облика. Вообще, Европа в прошлом неоднократно испытывала мощные вторжения: в эпоху бронзы происходила массовая миграция из степей в Европу, и европейская культурная картина заметно изменилась за счет новых пришельцев. Точно так же, как кельтская культура изменилась под давлением с севера, когда с готского периода началось очень активное движение северян. Затем был мавританский (сарацинский) период, эпоха Великого халифата и экспансии исламской аравийской культуры. Сегодняшнее массовое миграционное движение в Европу — это повторение ранее уже случавшегося.

    Ответом на подобное давление мавров в виде реконкисты и стала колонизация Европой планеты. Все началось в маленьком графстве, которое стало мощным государством, — в Португалии, где принц Энрике развил великолепный проект противостояния маврам/сарацинам, освященный папством. И португальцы первыми, а за ними испанцы и остальные прошли по путям, которые привели к глобальной колонизации Европой мира.

    Вывод, который я могу сделать: движение бесконечно и вечно. И к состоянию мобильности, миграционного движения нужно относиться как к естеству. Нельзя его не замечать или пытаться избегать. Если это универсальное и натуральное явление, людям нужно научиться им управлять.

    — Насколько современные миграционные процессы естественны как явления, насколько рукотворны, заданы?

 — Слава богу, я не политик и не озабочен тем, как это регулировать. Но я бы сказал, что сегодняшняя политика демонстрирует бессилие в понимании того, что происходит, и того, как это точно, умело, тонко, в меру можно регулировать. Современные политики молятся двум богам. Для них абсолютной ценностью обладают выборы, фактор или мотив выборов для политика становится определяющим — для личной карьеры, борьбы партии. При том что он не отражает процессов, происходящих в мире. Это тот верхний слой колебаний в социальный сфере, который мы видим в этой всезахватывающей игре политиков. Политики создают свое шоу на весь мир, и иногда мы находимся под гипнозом того, что близко и интересно политикам, и из-за этого не видим всего остального. Второе, что часто фигурирует в размышлениях о сегодняшней политике, — это экономическая заинтересованность, причем буквальная, карманная денежная заинтересованность, к которой сводятся все остальные мотивы. Я назвал те обстоятельства, которые политики принимают за основу и начинают «рубиться», у кого лучше демократия, кто от кого зависим.

    На самом деле есть другие обстоятельства — базовые, фундаментальные, которые очень здорово влияют на эту самую политику. Поскольку я этнограф, то мне близки сюжеты национальности, этничности, национальных интересов в этнокультурном плане. Посмотрите: там, где политики заигрываются, там, где действия политиков оказывается неуклюжими, немедленно проглядывает и прорастает этническая заинтересованность, национальные мотивы.

    — Как сейчас в США?

 — Да. Казалось бы, в американском плавильном котле смешались все цвета кожи, в определенный момент запретили даже употреблять слова «физико-антропологические различия», одергивая ученых, которые якобы «навыдумывали» расовые различия, и утверждая: «Мы толерантны, мы их не замечаем». А они есть в человеческой природе, и с этой природой лучше не бороться. При любом кризисе, трещине вы снова обнаружите этничность, расы, эти интересы, которые вы старательно не замечаете, камуфлируете, замалчиваете, переименовываете. Но от этого они не меняются. Смотрите, в какой растерянности сегодня находится власть Соединенных Штатов, когда джинн расизма вылетел из бутылки и пронесся над страной.

  

  — И сегодня американцы пьют ту же горькую чашу национализма образца нашего 1991 года?

 — Абсолютно правильно. У нас тоже была растерянность «Ой, что это с нами происходит, почему на месте единого советского народа вдруг вспыхнули десятки национализмов?» Я к тому, что политика и наука действительно серьезно различаются. Я сейчас говорю голосом науки, спокойно сравниваю феномены в природе и обществе, в глубокой древности и в современности. И когда, зная и ощущая это, я наблюдаю импульсивные действия политиков, которые не учитывают этих глубинных обстоятельств, да еще и соревнуются друг с другом в оригинальности или удальстве принятия политических решений, мне становится понятно, что речь идет о совершенно особой игре.

    — Над какой научной проблемой вы работаете сейчас?

 — Сегодня меня занимает еще один сюжет антропологии движения — киберскорость. Сейчас очень многое зависит не просто от движения, а от его скорости. Скорость изменилась радикально. Сегодня это сверхскорости, это моментальная информированность, совершенно новая природа коммуникации, новая антропология движения. Старая теория, новая глава.